К вопросу о религиозной идентичности в украинском правом движении

Текст пишу на русском языке, так как он адресован и русским коллегам, среди которых тоже есть язычники, христиане и мусульмане. Первое, что хотелось бы подчеркнуть, – у нас нет конфликтов на религиозной почве, хотя объединение по религиозному признаку существует: к примеру, вокруг по преимуществу языческого полка «Азов» (СНА, ПУ) и христианского «Тризуба» (ДУК, «Правый Сектор»). Впрочем, и в «Азове» встречаются люди разных религиозных верований, так же, как и в «Правом Секторе», а его идейный центр «Тризуб» не сливается с христианским «Братством». Тяготеющая к язычеству организация «С14» не ограничивает круг своего сотрудничества на этом основании, так же как и «Реванш», особо почитающий личность Дмитрия Корчинского.

Конфликты отсутствуют как по причине более актуальных военных и политических задач, требующих единения, так и ввиду непроявленности политических позиций, которые обслуживали бы те или иные религиозные идентичности, вследствие чего все нестыковки остаются в личной дискуссионной плоскости. Бывают случаи довольно неожиданного взаимодействия христианского и языческого лагерей, когда язычники совершают налет на церковь зарвавшегося Московского Патриархата по наводке христианских соратников, не способных совершать такие действия как святотатственные с христианской точки зрения. Однако основная причина отсутствия таких конфликтов – культурная и уходящая корнями, возможно, в традиции мировоззренческого плюрализма Киевской Руси, органично сочетавшей в своем составе разные культурные идентичности, не говоря о более близких исторических периодах.

Желание прокомментировать религиозный фактор внутри украинского правого движения вызвано взглядом на нас со стороны зарубежных коллег, в частности, лидера Славяно-Исламской Лиги (СИЛА), русского исламского мыслителя и активиста, занявшего проукраинскую позицию Харуна (Вадима) Сидорова, которого естественным образом привлекает христианский лагерь «Тризуба» и «Братства», но который, на мой взгляд, склонен переоценивать противостояние христианской и языческой линии в среде украинских правых. Запрос на встречное движение между исламской и христианской традиционалистской линией имеет место быть, но не у всех знакомых христианских консерваторов. В свое время я выступала на организованных «Братством» конференциях вместе с церковными деятелями и не так давно работала пресс-секретарем «Правого Сектора» по связям с зарубежными националистическими организациями, несмотря на то, что не определяю себя как националистку (консерватора) в узко-идеологическом смысле и не отношу себя к христианам, потому на полноценное представительство идеологического ядра «Правого Сектора» – «Тризуба» с моей стороны вряд ли можно рассчитывать. Конечно, мы имеем много общего, да и в самом «Правом Секторе» можно найти людей разной мировоззренческой ориентации, потому я так или иначе способствую его международному развитию, хотя пересылаю все интервью настоящему тризубовцу Игорю Загребельному. Впрочем, я никогда не видела себя в исполнительной роли «промоутера» одной из правых сил, временно приняв ее из патриотических соображений, поскольку кремлевский удар по Украине во время и сразу же после Майдана пришелся именно на «Правый Сектор», а также из-за симпатий к Дмитрию Ярошу и решительных действий «правосеков» на Майдане, объединивших в своем составе большинство радикально настроенных протестантов в противовес не только режиму Януковича, но и либеральной оппозиции. Популяризировать консервативно-революционные идеи от имени организации с несколько отличной идеологической платформой смогу только в том случае, если она станет на путь систематической борьбы за власть во всех общественных сферах и сама почувствует потребность в такого рода идеологах.

Сегодня, как и моих коллег, меня интересует политическая воля и личности уровня Шарля де Голля, способного взять власть в стране в свои руки, если «мирные планы» Петра Порошенко и антинародная экономическая программа Арсения Яценюка, которая должна была быть антиолигархической, себя дискредитируют. В ситуации войны с «ДНР» ни один из комбатов физически не способен раздвоиться и исполнить эту роль, а предпринимаемые ими попытки в этом направлении следует расценивать как поистине героические, потому, условно говоря, сейчас нет политической позиции, какую я могла бы транслировать на Запад в виде программы Великой Европейской Реконкисты, в которую должна была естественным образом вылиться победившая Украинская Национальная Революция согласно раннему замыслу «Правого Сектора» (этот известный видеоролик, записанный с участием Дмитрия Яроша, был задуман Арсением Билодубом из «Сокири Перуна» и главой законотворческой референтуры СНА, нынче главой учебно-мобилизационного центра полка «Азов» Ярославом Бабичем, в рамках которого он продолжает воплощение этой идеи). Однако я рада принадлежать к числу людей, давших толчок «Правому Сектору», и в дальнейшем буду по возможности поддерживать это сотрудничество, так как это значимый фактор украинской политической жизни, и Ярош имеет шанс стать настоящим лидером национальной революции в Украине, хотя не разделяю правое движение на организации, перед парламентскими выборами помогала в основном «Азову» и в целом ориентирована на диалог со всем украинским и зарубежным обществом.

Аналогично, «Братство» и батальон «Святая Мария» – это часть общего фронта, и можно много говорить о захвате власти революционным меньшинством, которое навяжет «равнодушным и невежественным массам» свою волю, а вместе с ней культурные и религиозные воззрения, однако на практике «христианскую революцию» в Украине (тема конференции «Братства», в которой я участвовала) будет совершить не так-то просто, поскольку голос образованных украинских граждан, независимо от их религиозной принадлежности, тоже придется брать во внимание. Конечно, Дмитрий Корчинский и, я полагаю, Дмитрий Ярош считают, что есть только одна живая религиозная традиция в Украине – христианская, а украинский национализм неразрывно связан с христианством, исходя из истории УПА, хотя сегодня многие правые язычники и ультрас всех мастей заплатили собственной жизнью или кровью, чтобы пошатнуть эту однозначную ассоциацию. Однако украинцы ценят прежде всего личность и интеллект и видят в Корчинском даже не столько мастера мысли, как стиля, и Ярош не случайно превратился в живой символ новейшей истории Украины.

Да и несложно обнаружить в речах Дмитрия Корчинского культурные установки и исторические типажи, которые выходят за рамки общепринятого представления о христианском образе мыслей и действий и часто напоминают новообращенных в христианство варваров, стяжающих Царство Небесное так, как они привыкли завоевывать новые земли. То же самое касается воинственного национал-революционного «Тризуба». Потому и в христианском, и в языческом лагере заключены как минимум два типа базовых метафизических интуиций, на основании которых происходит настоящее деление поверх формальных религиозных идентичностей.

Согласна со свободовцем Юрием Ноевым, недавно пополнившим своей персоной бестиарий украинского ЛГБТ-портала, что единственная адекватная реакция на диктат «правочеловеков» – это правовая защита коллективных идентичностей (этнических и религиозных), так как либералы, добиваясь принятия «антиэкстремистской» цензуры, разрушают демократию как голос большинства, навязывая обществу мультикультурализм и прочие по-настоящему левоэкстремистские ценности, направленные против всех органических идентичностей под маской борьбы с «фашизмом». Юрий всерьез рассматривает возможность конституционного закрепления украинской христианской (православной) идентичности по примеру Венгрии, в которой победили националистические силы. Однако, осознавая потенциальную уязвимость такой позиции, я бы предпочла интегрально-традиционалистскую защиту различных духовных путей, а не просто религий, да еще и одной, поскольку этот вариант отдает на откуп секуляризму-атеизму всех невоцерковленных язычников, «сектантов» и философов, придававших направление европейскому культурному развитию.

Отдельно стоит Святослав Вышинский, проникнутый неподдельным уважением к монотеизму и философии Гейдара Джемаля, с которым моя сфера интересов пересекается на 90%, хотя меня как трансценденталиста, занятого установлением границ с точки зрения возможности получения инициатического («эзотерического») опыта, мало заботят философские апории последовательного монотеизма и трансцендентизма, относимые мной к разряду проблематики спекулятивного богословия. Но вписать его в лагерь «традиционалистского монотеизма» точно не получится.

Несмотря на то, что позицию по тому или иному вопросу мы отождествляем с ее публичной декларацией и резонансом в массах, Андрей Волошин занимается правой политикой на дипломатическом уровне, однако всегда признавал двоеверие украинского народа по ту сторону уникальности монотеистического «логоцентризма».

Таким образом, нет политического христианского лагеря, а его появление скорее всего повлечет за собой кристаллизацию столь же убежденного языческого фланга; есть только разные организации, культурные отличия и личный мировоззренческий выбор на фоне общих всем нам установок. Иными словами, это Украина, потому Игорь Гаркавенко, когда-то занимавший пророссийскую позицию, может читать украинским националистам лекции о метафизике и революции на русском языке: харизма, мировоззренческое единство и чистота духа победили «клановую» национальную идентичность и первичное недоверие. Не удивлюсь, если на его недавней лекции по философии Вальгаллы присутствовали и христиане, так как в иерархии правых ценностей личность и характер занимают далеко не последнее место.

В этой лекции Игорь Гаркавенко предпринял смелую попытку изложения принципов «языческого» мировоззрения, напрочь лишенного собственного метафизического словаря и респектабельной позиции вследствие двухтысячелетней кампании монотеистов по дискредитации «поганских» верований. Не утверждая, что именно мой репортаж о лекции стал причиной полемической реакции Харуна Сидорова, позволю себе процитировать один из его ярких неподзамочных постов о религии как отражающий либо стереотипы монотеистического восприятия альтернативной религиозности, либо дефекты постмодерных заместителей последней, чего мы тоже не можем исключать:

«ВЕРТИКАЛЬ МЫСЛИ

За последнее время была возможность не раз убедиться, что какие-то внятные отношения союзов ли, вражды ли возможны только с людьми Писания. Необязательно соблюдающими все, но признающими саму основу — вертикаль мысли, школу, дисциплину.

Проще договориться с либералом, если он честный иудей или националистом, если он искренний христианин, но не с поц-мазакерской мразью или националистами с синтетическим мусором в голове.

И, в принципе, хотя как специалисту по идеологиям, идеям, политической истории мне это вполне по силам, нет никакого желания разбираться в этом мусоре. Мусор и есть мусор — просто убрать с дороги и сжечь.

Так оно и будет, ин ша Аллах. Все равно мета-политический рельеф исторического пространства цивилизации определяем и будем определять мы — люди Корана, люди Торы и люди Библии (те же белые протестанты), а не идейные выбл*дки Просвещения, способные выступать лишь для разогрева зрителей.

Кому надо, тот это поймет».

Сразу оговорюсь, что, учитывая потенциальную оскорбительность этого поста, я не приняла его на свой счет или на счет моих «языческих» коллег, украинских, русских или зарубежных, иначе и реакция была б другая, хотя ультимативное исключение из поля «внятных отношений» и настоящих союзов субъектов, не принадлежащих к категории «людей Писания», с их последующим делением на разряды «поц-мазакерской мрази» и «националистов с синтетическим мусором в голове» искушает посостязаться с автором этих строк на стезе «специалистов по идеологиям, идеям, политической истории» и европейской истории / культурологии в целом, если бы я не была хорошо знакома с его работами. Да и не будь этой тревожной для моего философского ума логической структуры, которая, полагаю, является не более чем данью публицистическому стилю, я бы с пониманием, наличие которого приветствуется автором в конце поста, подписалась бы как минимум под половиной этих слов, так как сама оцениваю крайне негативно состоятельность большинства современных «правых», «традиционалистов», «консерваторов» и разных последователей консервативной революции / Третьей Позиции, напрочь лишенных четкого внутреннего (то есть метафизического) содержания или предпринимающих попытки загнать эти идеи в выгодный им и далеко не «третий» лагерь.

Однако «синтетичность» классической консервативной революции, бросившей вызов современному миру (условный термин, который заставлял лишь пожимать плечами такого ее видного представителя, как Эрнст Юнгер, именно из-за «консервативной», «реакционной» составляющей), является ее силой, а не слабостью, и, безусловно, опирается на четкую метафизическую позицию, реконструкцией которой я занимаюсь в своих тематических академических текстах в перспективе европейской, в частности немецкой, философии и европейской традиции в целом, в том числе политической, усматривая в консервативной революции ХХ ст. апофеоз последней или одно из ее самых ярких проявлений. Из двух платформ, – интегрального традиционализма Рене Генона и консервативной революции – я выбираю вторую, хотя они во многом совпадают.

Для всех, знакомых с историей этого интеллектуального движения, неоспорим тот факт, что модерн несводим к Просвещению, а если последнее и является его кульминацией, то имеет смысл констатировать наличие нескольких проектов Просвещения, альтернативных рационалистическому. Далее, для знатоков европейской культуры, истории и философии достаточно вспомнить тот факт, что немецкое Просвещение было религиозным, в отличие от французского или шотландского. Но консервативно-революционный ответ заключается не в реакции и возврате назад, а в снятии самой контрпродуктивной оппозиции секуляризма и клерикализма (религиозности), индивидуализма и коллективизма, природы и техники, разума и веры и т.д., вокруг которых все еще топчется современный правый дискурс. Философом, тексты которого сыграли роль консервативно-революционного откровения, является Фридрих Ницше, хотя нарочито эссеистический и провокационный характер его творчества до сих пор дает основания для прямо противоположных прочтений. Мыслитель, стоящий в ряду пионеров немецкой консервативной революции, – ранний Томас Манн, который позже переехал на демократические рельсы, усматривал только одно явление, равное по размаху немецкому ницшеанству, а именно богоборчество-богоискательство в русской религиозной литературе, хотя уже для Манна было очевидно то, что ему редко удается нащупать искомый «Третий Путь». Приведу цитату из его «Русской антологии» (1921), впоследствии ставшей одним из манифестов консервативной революции наравне с речью Гуго фон Гофмансталя:

«В действительности у сына девятнадцатого столетия, бюргерс­кой эпохи есть два переживания, устанавливающих для него связь с современностью, предохраняющих его от косности и духовной смерти и перекидывающих для него мосты в будущее: это переживания Ниц­ше и русской души. То и другое вместе. Эти переживания носят совершенно различный национальный характер, верно; на первый взгляд и не подумаешь, что у них есть что-то общее. И все-таки есть у них один общий, главнейший и сверхнациональный момент: оба они име­ют религиозную природу, религиозную в некоем новом, жизненно важном и несущем в себе будущее смысле. Что же это за смысл?

Мережковский, характеризуя русскую «критику», пришедшую в литературу с Гоголем, как прогресс в отношении пушкинской «поэ­зии» и называя ее «переходом от бессознательного творчества к твор­ческому сознанию», дает ей там же еще одно, более многозначитель­ное имя: он называет ее «началом религии». Критика как начало ре­лигии! Да ведь это же Ницше! Ницше применял крайние средства в своей войне с христианством и «аскетическими идеалами», не брез­гуя даже методами позитивистского просвещения. Но он метал свои перуны в христианство отнюдь не ради позитивистского просвеще­ния, а ради новой религиозности, нового «смысла земли» и ради ос­вящения плоти во имя «Третьего царства», о котором говорил Ибсен в своей религиозно-философской драме, — царства, синтезированная идея коего уже несколько десятилетий как перелилась через края мира и теперь шлет свои лучи далеко за пределы нищих царств зем­ных. Это царство — синтез просвещения и веры, свободы и оков, духа и плоти, «Бога» и «мира». И нам кажется, что борьба за это «царство», за новую человечность и новую религию, за воплощение духа и одухо­творение плоти со времен Гоголя нигде не шла более отважно и ис­кренне, как в русской душе. В ее ходе бывали почетные поражения, отступления в аскетический радикализм той идеи, что «жить в Боге — значит жить вне плоти»: так и Гоголь напоследок попал в лапы к ужасному отцу Матвею, так и у Толстого не хватило «просвещения» и «критики», чтобы понять плотскую духовность, духовную плотскость искусства, фактически издавна возвещавшего о Третьем царстве, — он отдал искусство на откуп миссис Бичер-Стоу, а сам от него отрекся. Но борьба человечества за истинное просвещение, о котором Гоголь в своей «Переписке с друзьями» говорил, что оно означает не нази­дание, поучение и образование, а просветление всех человеческих способностей, всей природы человека, — эта борьба продолжается, и в России Гоголя, и в Германии Ницше, и наблюдать за ней, любить ее, принимать в ней участие знанием и любовью — это и есть то, что я назвал «делом жизненной важности».»

Выделенный пассаж («Но он метал свои перуны в христианство отнюдь не ради позитивистского просвеще­ния, а ради новой религиозности, нового «смысла земли» и ради ос­вящения плоти во имя «Третьего царства»...») хочется цитировать всякий раз, когда сталкиваешься с правыми контрреволюционного толка или убежденными «монотеистами», отказывающим «нерелигиозным» в их глазах коллегам в традиции, системе или, употребляя выражение г-на Сидорова, «вертикали мысли». Наиболее глубокое обоснование ницшеанского тезиса о смерти Бога как условия возможности всех теизмов (то есть и язычества, и христианства), не имеющего ничего общего с «антихристианством», уникальности европейской истории, которая «поддается врачеванию» только специфически европейскими средствами, а также статуса греческой культуры как «эталона» и истока всей культуры Запада принадлежит крупнейшему философу ХХ ст. Мартину Хайдеггеру («Вклады в философию», 1936-38). В современном христианстве (западном) он усматривал не более чем один из ликов гуманизма, а теологию, которую знал очень хорошо, считал очередной позитивной наукой, затемняющей постановку вопроса о бытии. Равным прозрениям Мартина Хайдеггера о судьбе Европы, кроме трудов Фридриха Ницше, является творчество Эрнста Юнгера и, на втором месте, на мой взгляд, Юлиуса Эволы. Именно они, прежде всего, обеспечивают единство консервативно-революционного движения как его метафизический каркас, а само движение располагает таким количеством фундаментальных исследований по всем предметным сферам, что это полностью компенсирует отсутствие школы образца интегрального традиционализма со своим отцом-основателем – Рене Геноном и рядом более-менее «послушных» учеников. В этом смысле современным язычникам (а большинство консервативных революционеров были их «единоверцами») повезло на чрезвычайно богатую и всесторонне развитую «традицию», от которой можно отталкиваться в поисках утерянных корней; другое дело, что многие из них будто нарочно заняты подтверждением «монотеистических стереотипов» и вообще не подают признаков мышления. Однако именно эта традиция определяет европейский метаполитический ландшафт, несмотря на то, что новых правых часто заносит влево. Впрочем, в религиозном плане они точно так же по преимуществу язычники (достаточно вспомнить «Как можно быть язычником» (1981) Алена де Бенуа).

В данный момент я не планирую начинать дискуссии в рамках общего правого фронта, хотя, читая своих коллег, нередко понимаю, что расхожусь с ними если не в содержательных аспектах, то в подходах к решению проблем, связанных с вопросами общественной морали, образования и женского интеллектуализма, семьи и половых отношений, культуры, религии и т.д., а консервативные революционеры на их фоне выглядят чуть ли не либералами, потому просто скажу тем, кто чувствует, что правые консерваторы дают неудовлетворительный ответ на злободневные вопросы или перегибают палку даже с точки зрения классической Европы: не спешите примыкать к лево-либеральному лагерю в поисках компромиссных решений, чтобы не выплеснуть вместе с водой ребенка. Маргинальное положение правых, сменяющееся спорадическими периодами электорального успеха, на мой взгляд, связано далеко не только с происками либералов и истеблишмента, упираясь в факторы образования, методов и стиля, и правый популизм, к принятию которого метаполитические кадры пришли не сразу, тоже должен преодолеваться в направлении образованной, компетентной и систематической политической работы по ту сторону «панихид и маршей», иначе сложно удивляться тому, что после переворота власть некому взять в свои руки.

Союзничество не означает взаимопроникновение идентичностей. Это те же «гостевые» уважительные отношения не в ущерб границам, и один из моих коллег из Украинского Традиционалистического Клуба, в котором язычники и христиане всегда находили общий язык на почве интегрального традиционализма Рене Генона, Эдуард Юрченко, планирует провести мероприятие на тему позитивного религиозного идентитаризма / культурных сообществ, кстати, вдохновенное именно опытом общения с Харуном Сидоровым и солидаризацией христиан с мусульманами в деле Шарли Эбдо. Рене Генона, в свою очередь, мы понимаем не только как традиционалистского гуру, принявшего ислам, но и образованного европейца, блюдущего культурно-этнические границы европейского мира. Безусловно, мусульмане, проливающие кровь за Украину или активно защищающие ее в информационном поле, как Харун Сидоров, заслуживают ответных символических и политических жестов на общественном и государственном уровнях. Но ситуация, в которой христиане или мусульмане на европейских землях будут выносить вердикт об ущербности язычников после того, как между европейцами и христианами установлен сомнительный знак равенства, а мусульмане (или, скажем, иудеи) получат привилегированное положение на правах представителей братней религии-Откровения в сравнении с язычниками, которые таким образом маргинализируются и дискредитируются как люди без Традиции (умолчим о том, лишились ли они ее только в связи с неумолимыми законами исторического развития, или кто-то активно «помогал» им в этом, а также искажал их верования одновременно с их экспроприацией на правах победителей, хоть и частично «сохранителей»), – для меня немыслима и скандальна с интеллектуальной и культурной точек зрения.

Излишне говорить, что для любого мало-мальски образованного человека вопрос о том, какой фактор, языческий или христианский, сыграл большую роль в становлении Европы, не имеет однозначного ответа в зависимости от того, что берется во внимание: истоки или формирование самого представления об общем европейском пространстве. Далее, языческий фактор распадается как минимум на античный (древнегреческий и римский) / романский и германо-скандинавский факторы, и именно последнему медиевист Арон Гуревич отводит роль модернизатора, сыгравшего главную роль в синтезе античного наследия с ближневосточными влияниями и способствовавшего переходу от традиционалистской фазы к исторической «линейной» экзистенции Европы. Уже само резкое противопоставление дохристианского и монотеистического принципов сигнализирует об антиисторическом мышлении, упускающем из виду синтезы, с помощью которых осуществляется переход от одной эпохи к другой, и наоборот формируется историческая память и преемственность между культурами – факт, на который всегда указывал «язычник» Доминик Веннер, считающий именно «Одиссею» и «Илиаду» «Библией Европы», когда отказывался однозначно противопоставлять языческие и христианские ментальные коды. Также не стоит забывать о том, какую роль сыграл ислам в сохранении и ретрансляции античного наследия, или романский эпос – в переходе от остатков Римской империи к Европе, или фигуры-медиаторы вроде Амвросия Медиоланского и особенно Иеронима Стридонского и Аврелия Августина, поведавших об истории своего обращения в христианство и «рецидивах» влечения к античной философии и литературе, – в примирении античности и христианства. Средневековые философы и комментаторы чувствовали себя «карликами, сидящими на плечах у гигантов», а средневековый «хронотоп» всегда содержал языческие мифологические сюжеты наряду с христианскими.

Согласна, что современные язычники по причине как здорового, так и весьма недальновидного трайбализма подвергают опасности единство и само существование Европы, однако воспитание достойного преемника дохристианских строителей Вечного Града без крайностей романизации считаю делом будущего. Не причисляю себя к числу «долбославов» и (пока что) практикующих язычников, хотя в этой среде имею несколько развитых знакомых и понимаю, что их гораздо больше. Не ставлю своей целью искусственное ущемление православия, но если в будущем окажется, что новое «язычество» (полностью разделяю нелюбовь к этому термину) влечет молодежь больше, чем христианский храм, – этому тоже препятствовать не буду, и демонтаж идола Перуна усилиями Московского Патриархата при реальном содействии украинских христиан или их негласной солидарности уже не поможет, так как речь идет не о формате «долбославия», а о явлении, равному пробуждению архетипа Вотана в терминах одноименного эссе Карла Густава Юнга в Германии с ее богатейшим фронтом «альтернативной религиозности» от гиперборейских теорий до арийского христианства. Возможно, этого никогда не произойдет. Осознаю, что наш общий враг – секуляризм, однако, возвращаясь к вопросу о подходах, предпочитаю мягкие методы шоковой терапии и ресакрализацию – десекуляризации.

Как мы понимаем идентичность. Не в либеральном смысле свободы махать руками там, где не начинается нос другого. Потому, когда встречаю сочные публицистические штампы вроде «бісівських культів» в философских произведениях Игоря Загребельного, меня это, возможно, несколько коробит, но не воспринимаю это как «камушки в свой огород» и не требую от него смягчить риторику для построения «общего правого движения». Потому критическое отношение к французским карикатуристам при одновременной солидаризации с европейским антииммиграционным и в этом смысле антиисламским фронтом, а также частая полемика с монотеистическими клише на моей странице кому-то может показаться несвоевременными или вообще черной неблагодарностью по отношению к христианам и мусульманам, проливающим кровь за Украину, тогда как эта позиция призвана проиллюстрировать идею позитивного религиозного идентитаризма, в котором идентичность вольна проявляться на грани с оскорбительностью в адрес носителей альтернативных религиозных верований, раздражение которых в этом случае является лишь признаком их слабости. Агрессивная реакция теоретически напоминает ход мыслей некоторых бывших соратников или друзей, с которыми я прекратила общение из-за мировоззренческих конфликтов: чуть ли не каждую мою статью они воспринимают как очередной выпад в их сторону, не понимая, что я занимаюсь популяризацией собственного мировоззрения чуть ли не с детских лет и буду делать это дальше, куда б меня не занесло по жизни и в какие бы союзы не вступала. Наоборот, с того, что именно подвергается критике в язычестве, можно сделать выводы о сопоставимости мировоззрений («традиционалист римского типа» Эвола тоже обрушивался на неоязычество), так же как христианин, ознакомившись с моей критикой «долбославия» или изложением учений отцов церкви и христианских философов, может сделать выводы о том, что у него со мной больше общего, чем многими единоверцами, чье христианство сводится к лицемерно-пафосным воззваниям к Господу Богу по поводу неправедности окружающего мира и людей. Метафизический путь и религиозная идентичность, на мой взгляд, повторюсь, не совпадают.

Думаю, многие правые христиане хорошо бы поняли, о чем говорит Томас Манн в своих известных «Размышлениях аполитичного» (1918):

«Воззрения Достоевского на европейскую историю, или, точнее, на особую противящуюся роль Германии в ней, становятся не менее верными от того, что они остроумны и глубокомысленны. То, что при этом его толкование порой слишком вольно, односторонне, даже ошибочно, я думаю, очевидно. К примеру, когда он говорит, что развитие римской идеи единения привело во время революции к потере существенной части христианского начала, мне кажется, он путает то же, что перепутала и революция — христианство и церковь; поскольку весь этот культ разума, вся ненависть к духовенству, все высвободившееся глумление над догмами и легендами позитивных религий в целом и над «ублюдком вероломной жены» в частности не помешали тому, что в основу революции, в той мере, в какой она несла на себе духовную печать руссоизма, было заложено немало христианского – христианской универсальности, христианской чувствительности. Недаром мадам Роллан говорила в своем письме Папе о «тех евангельских основах, которые дышат абсолютнейшей демократией, сердечнейшей любовью к людям и совершеннейшим равенством». Так же легко установить, что и до сегодняшнего дня всякий руссоизм, всякий радикальный демократизм, всякое революционное эпигонство в любой момент готово морализировать в христианском духе и даже сознательно взывать к христианству как коньюратору. И, наконец, неспроста же Германии в эту войну из враждебного стана, из лагеря «цивилизации» было брошено обвинение в язычестве и тайном поклонении Одину, — в этом есть, я полагаю, определенная закономерность, поскольку в нашей же собственной среде получила хождение меткая острота, что единственные христиане в Германии — это евреи».

В информационном обществе мы привыкли ограничиваться яркими публицистическими заявлениями, вследствие чего попытки раcставить точки над «і» неизменно превращаются в трактаты, однако хочется избежать философской и историко-культурной профанации ввиду недостаточности констатации замусоренности чужих голов. Так как в университете (НаУКМА) в потолок не плевала и, кроме философских курсов по средневековью и исторических типах философствования, прослушала немалое количество культурологических курсов, в том числе кросскультурных и конкретно по средним векам, я понимаю, что для того, чтобы ставить знак равенства между европейской традицией и христианским средневековьем либо видеть в нем ее апофеоз, мало апеллировать к трансцендентной вертикали и удвоению мира на горний и дольний, свойственным не только другим монотеистическим культурам, но и, скажем, буддизму. Вообще, куда ни ткни пальцем, дохристианское наследие либо реинтегрировано в третье культурное целое вместе с восточными веяниями, либо определяет культурную динамику, и именно германское начало как будто рвется к завоеванию небес в готических соборах XII ст. – кульминации средневековья.

Так как моя кафедра носит название «философии и религиоведения», я имела возможность изучить христианизацию и в рамках курса «История христианства» и убедиться в неуникальности христианской мифологии в сравнении с другими восточными культами, а также проследить за постепенным формированием христианской догматики и вероучения в ходе соборов и сопутствующей борьбы с ересями, то есть для меня «символ веры» как таковой является не более чем набором букв, поскольку смысл Откровения, не считая чудес личной убежденности и подвигов апостолов, миссионеров, святых, крестоносцев, тамплиеров и т.д., а также интуиций мистиков, полноценно раскрывается исключительно в комментариях метафизиков, чье отличие от многих «еретиков», языческих и «околохристианских» философов а-ля Вышинский нередко довольно условно, а иные из них явно уступают по глубине и силе нехристианским философам вроде Хайдеггера с его проницательной критикой аристотелевско-томистской линии. Курсы по философии религии, практического религиоведения, феноменологии религии продемонстрировали постепенное разрушение эволюционизма (анимизм-фетишизм-тотемизм-политеизм-монотеизм) и соответствующих ценностных противопоставлений «развитых авраамических религий» и «примитивных культов» в религиозных студиях, причем первопроходцами в этой области были не антропологи-певцы «нерепрессированных» туземных культур, а христианские мыслители вроде Рудольфа Отто или архиепископа Упсалы Натана Зедерблома. Ни один из упомянутых курсов не был выдержан в духе обновленного марксизма-ленинизма, наоборот.

Потому каждый раз, когда я с удовольствием слежу за развитием философской мысли Гейдара Джемаля, я выношу за скобки все, что касается ценностного и содержательного противопоставления монотеизма и язычества, так как считаю его неисторическим и имеющим исключительно инструментальную метафизическую ценность в перспективе его философского учения в целом. То же самое касается отголосков этого подхода в работах С. Вышинского, несмотря на то, что я практически полностью солидарна с его критикой современных оккультных движений вроде хаос-гностицизма, телемы, а также нью-эйджа и неоязычества. Исходя из вышесказанного, не считаю, что неверующие в монотеистическом смысле лишены своей традиции и потенциально не должны приниматься в расчет в общественном и политическом смысле: безусловно, они обладают собственной, часто куда более сильной верой и особой религиозностью / системой принципов, и свою реконструкцию метафизики, философии мифа, истории, политики консервативной революции я понимаю как собственный вклад в формирование универсальной матрицы, в рамках которой индивидуализм воззрений искателей «истоков» только питает и усиливает общий фронт.

Союзничество со знакомыми правыми мусульманами, чьи личности весьма незаурядны, я воспринимаю в духе «предустановленной гармонии» Готфрида Лейбница, так сказать, то есть у каждого из нас есть ниша для развития своих традиций – языческой / христианской и «белой нации ислама», причем Западная и Восточная Европа, Прибалтика, Балканы, Скандинавия и европейская часть России, по самой логике вещей, по преимуществу должны быть европейскими в означенном мной смысле слова. Излишне говорить, что деградированное западное христианство и исламизация не оставляют большого выбора европейской правой молодежи, в основном отдающей свои симпатии язычеству и охотно потребляющей тексты и видео «апостола» одализма Варга Викернеса, призывающего к действенному сопротивлению христианству, исламу и «сионизму». Каким бы аморфным ни был этот фронт, он растет, и стоит осознавать его наличие.

Последнее, чем мне хотелось бы завершить это разъяснение, касается распространенных триггеров «языческо-монотеистических» дебатов: героическое самообожествление vs. «раб Божий»; античное достоинство и культ красивого нагого тела vs. христианский запрет на наготу, этика «стыда и срама» и культ сирых да убогих, о чем особо сокрушался Ницше в «К генеалогии морали»; языческая деперсонализация и «культ предков» vs. монотеистический персонализм и упор на внутреннее, духовное измерение; христианские церкви, построенные на месте языческих капищ (а часто и неолитических стоянок) и наложение христианских праздников на языческие vs. саморазложение языческого мира и сохранение его наследия наряду с разрушением усилиями Церкви и т.д. и т.п. Сразу скажу, что никакие это не стереотипы, а факты, не имеющие ничего общего с либерализмом или просвещенческой пропагандой, с одной стороны, и церковными догматами, с другой, потому причинами для споров могут быть только расставляемые акценты при их интерпретации, позволяющие отнести спорщиков к той или иной «метафизической породе» независимо от их сознательной религиозной идентификации. По примеру Лоренцо Валлы, изобразившего в трактате «Об истинном и ложном благе» (1432) диалог христианина, стоика и эпикурейца, опираясь на свои философские и историко-культурные познания, я могла бы воспроизвести дебаты современных христиан с язычниками так, что каждая из сторон осталась бы более-менее удовлетворена, несмотря на то, что причисляю себя именно к «языческому» лагерю.

Таким образом, прилагаю объективные исторические исследования – главу из отличной книги русского филолога, культуролога, богослова Сергея Аверинцева (то есть, понятно, симпатизирующего христианству) «Поэтика ранневизантийской литературы» «Унижение и достоинство человека», в которой он описывает встречу гордого и невозмутимого античного человека с «материнской», «утробной», «страдальческой» культурой жителя ближневосточных деспотий и появление неантичных форм экспрессии (отсюда современным язычникам, знакомым с идеей очистительного страдания, одновременно очень чужд акцент на обездоленности, угнетенности и уязвимости, столь близкий греко-славянской и, в частности, украинской культуре, что, между прочим, не нравится и воинственным христианам) http://www.pergam-club.ru/book/5962, а также любопытную главу из книги медиевиста и скандинависта Арона Гуревича «История и Сага» «Язычество христиан или христианство язычников», в которой показано, сколь неохотно скандинавы принимали христианство, то и дело возвращаясь к героическим сагам и воспеванию Одина, какие хитрости и наказания необходимо было применять, чтобы освободить их от «нечестивых» верований и как долго их духовенство сохраняло черты светской знати после принятия христианства http://ulfdalir.ru/literature/2099/2656. Вообще, учитывая развитость скандинавской мифологической традиции, у местных правых вопрос о религиозном выборе практически не возникает.