Эрнст Юнгер как лицо Консервативной Революции (Ч. 1)
Эрнст Юнгер, никогда не величавший себя «консервативным революционером» и даже отпускавший критические реплики в адрес этого словосочетания, одновременно занимает важное, если не центральное место в «первой десятке» теоретиков Консервативной Революции (далее КР. – прим. автора). Тому есть несколько причин.
Во-первых, классическая монография «Консервативная Революция в Германии: 1918-1932» (первое издание датируется 1950 годом), которая легла в основу академической традиции исследования КР, принадлежит перу Армина Молера – немецко-швейцарского историка, а также личного секретаря, друга и соратника Эрнста Юнгера, всегда внимательно следившего за его творчеством и сильно впечатленного произведениями и харизмой своего знаменитого патрона. Именно Юнгера, как наиболее авторитетное лицо в праворадикальной среде, Молер хотел увидеть во главе объединенного антидемократического фронта послевоенной ФРГ (для идентификации которого на самом деле и была написана его академическая диссертация). Согласно Молеру, Эрнст Юнгер оказал решающее воздействие на течение национал-революционеров, выделяемое автором труда наряду с младоконсерваторами, фелькиш, бюндиш и «движением крестьян» (от последней рубрики он вскоре оказался).
Отсюда следующая причина первостепенной значимости взглядов Эрнста Юнгера в идейном составе КР. Так, движение национал-революционеров наиболее точно отображает парадоксальность сочетания «консерватизма» с «революцией» в названии парадигмы. И, несмотря на то, что основателем КР в Германии считается лидер ее младоконсервативного крыла Артур Мёллер ван ден Брук, движение национал-революционеров как наиболее «модерное» из перечисленных течений все-таки более репрезентативное для парадигмы, также известной под названием «Третий Путь» (между левой и правой, «модернизмом» и «консерватизмом», Западом и Востоком и т. п.) и отличительным свойством которой есть способность гармоничного соединения, на первый взгляд, несовместимых элементов столь же несовместимых идеологий.
Впрочем, самой распространенной версией идейной реконструкции КР (а таких версий столько же, сколько предпринявших попытку этой реконструкции исследователей) до недавних пор было сведение ее теоретического комплекса к младоконсервативному крылу, тогда как национал-революционный лагерь, для многих – «национал-большевистский», рассматривался как апофеоз нигилистической динамики модерна, имеющий довольно косвенное отношение к самой КР. Возможно потому, что у самого Молера та «группа, которая сделала популярным лозунг» о КР, оказалось маргинальной группировкой, которой приписывают «только очень условные революционные взгляды»» [5]. Тем не менее, в исследовательской литературе эта поляризация «консервативного» и «революционного» крыла КР – с недавних пор – теряет убедительность. К примеру, Дюпе еще в 1985 г. взял на вооружение «оба названия, усматривая в «национал-большевизме» ответвление «истинного и радикального революционного национализма», являвшего собой «высшую ступень консервативной революции»» [1]. Исследования 90-х гг. вообще подвергли сомнению однозначно антимодернистскую установку КР, подчеркивая, что ее можно рассматривать в качестве проекта альтернативного модерна (в частности, Рольф Петер Зиферле).
Следуя логике Дюпе – считать «лицом» КР «высшую ступень», а не какой-либо «срединный вариант» ее реализации (ведь сущность Третьего Пути в его контрапозиции по отношению к «умеренному» центру со склонностью к инструментальному распоряжению возможностями правого и левого экстремумов), – не удивляет сходство герменевтических тенденций историографии КР и творчества Эрнста Юнгера как ее наиболее репрезентативного теоретика. К его наследию в разное время были применены такие необычные характеристики, как «реакционный модернизм» (Джеффри Херф) [16, c. 3], «органологичний сверхмодерн» (Гельмут Кизель) [18, с. 109] и даже «консервативний модернизм» (Петер Козловски) [3]. Ганс Петер Шварц в исследовании 1962 г. определил Эрнста Юнгера как «консервативного анархиста» [20]. Легко заметить, что все эти комбинации являются структурными и содержательными аналогами словосочетания «КР».
С другой стороны, в случае КР есть прецедент нейтрализации парадоксальности соединения «консерватизма» с «революцией». Юлиус Эвола, как теоретик, творчество которого находится на стыке традиционализма и КР, апеллируя к этимологии термина «революция», связал ее с латинским субстантивом re-volvere (возвращение), тем самым превратив оксюморон «КР» чуть ли не в тавтологию. В то же время, именно Юлиус Эвола не уставал подчеркивать, что «для истинного революционного консерватора вопрос состоит в сохранении верности принципам, а не тем учреждениям и институтам прошлого, которые являются лишь частными формами выражения этих принципов, пригодными в конкретное время для конкретной страны» [7, с. 9].
И только в этом смысле Эвола согласился приравнять консервативный дух к традиционному; во всех же других смыслах он попросту не видел предмета «консервации». К тому же «революция» как возвращение к «истоку» и динамическая составляющая термина «КР» противопоставлялась именно «реакции» как несамостоятельной и неконструктивной позиции. Таким образом, учитывая, что «из ныне существующих социальных структур и институтов, мало что достойно «сохранения»» [7, с. 7], Эвола полностью реабилитировал «революционный» полюс термина «КР» в привычном смысле резкого качественного преобразования – и, безусловно, предполагающего разрушение того, что «недостойно сохранения».
«Нынешнее поколение будет жить в духе традиции, если ему удастся сочетать личную необходимость с высшей необходимостью поколения. Каким образом – совершенно неважно. Революция разрушает традицию как форму, но именно поэтому исполняет смысл традиции» [10, с. 97] – пожалуй, в этих словах Эрнста Юнгера периода его ваймарской публицистики «метаисторическое» и «динамическое» содержание традиции, о котором писал Эвола, выражено наиболее точно. Тем не менее, если Эвола, отсылая заинтересованных читателей к «прекрасному, хорошо документально обоснованному исследованию» [7, с. 8] Армина Молера («Люди и руины» были опубликованы в 1953 г.), считал, что у немецких консервативных революционеров еще остался шанс «обратиться к своему сравнительно недавнему историческому прошлому» [7, с. 8], то ностальгия «вильгельмистов» по такому прошлому «им, нигилистам» (имеется ввиду национал-революционный лагерь) была абсолютно неведома. Впрочем, наиболее яростные нападки на эпоху «вильгельмистов» свойственны именно «младоконсерватору» Артуру Мёллеру ван ден Бруку.
«Совершив «поворот к анархии», я отмежевался от нынешних консерваторов, которые по сути представляют собой тайных либералов. Была бы на то Божья воля, сегодня была бы и серьезная консервативная позиция, ибо только благодаря ей возможна плодотворная дискуссия с серьезными противниками. Но кому захочется связываться с духом эпохи, который упивается сознанием собственной важности лишь потому, что его разливают в старые меха?» [11, с. 183] – с этих же соображений у Юнгера можно найти критические замечания по поводу сравнительной морфологии как «музейного дела, занятия для коллекционеров, романтиков и любителей высокого стиля» [13, с. 147], хотя он высоко ценил произведения Освальда Шпенглера.
Отрывок из статьи «Соединяйтесь!» (1926) наглядно демонстрирует специфику позиции лидера революционных националистов: «Образ государства будущего прояснился за эти годы. Его корни будут питаться из различных источников. Оно будет национальным. Оно будет социальным. Оно будет вооруженным. Его структура будет авторитарной. Это будет государство, полностью отличное как Веймара, так и от старого кайзеровского рейха. Это будет современное националистическое государство. Таково государство будущего… [Национализм] не имеет ничего общего с буржуазным чувством, он радикально отличается от патриотизма довоенного времени, он динамичен, вспыльчив, полон витальной энергии наших больших городов, где он как раз процветает… и тем самым отличается от консервативного чувства жизни. Он не реакционен, а революционен с начала до конца» [Цит. по: 4, с. 333–334].
Впрочем, усматривать в творчестве Юнгера исключительно революционную (анархистскую, нигилистическую) компоненту не менее ошибочно. Здесь показательно еще одно понятие, которое воспроизводит напряжение, заложенное как в названии «КР», так и попытках сформулировать суть философско-политической позиции Юнгера. Речь идет о понятии «прусского анархизма», которое можно найти в первой редакции его «Сердца искателя приключений» (1929): «Чрезвычайно редкостное явление прусского анархиста стало возможным в то время, когда потерпели крушение все порядки; вооружившись одним лишь категорическим императивом сердца и неся ответственность только перед ним, он прочесывает хаос сил в поисках опоры для новых порядков» [Цит. по: 4, с. 336]. То есть уверенный активный нигилизм этого почитателя идей Фридриха Ницше имеет не только разрушительную, но и созидательную функцию, являясь необходимым звеном метафизической «переоценки всех ценностей» и обратной стороной поиска новых.
Таким же образом идейная платформа философско-политических произведений Эрнста Юнгера зеркально отражает несводимость КР к правой или левой идеологиям. Известный консервативно-революционный «манифест» философа – его эссе «Рабочий. Господство и гештальт» (1932), которое стало естественным итогом политической публицистки 1923-1933 гг., – уже тогда не вписывался ни в один из канонов классических модерных идеологий. Воспоминания Юнгера говорят сами за себя. «В Германии эту книгу встретило отрадное затишье. Она вышла в 1932 году, незадолго до Третьего рейха, но ни национал-социалисты, ни их противники не знали, что им с ней делать. В конце «Рабочего» было сказано, что его гештальт не ограничен ни национальными, ни социальными границами, а носит планетарный характер. «Техника – это униформа рабочего». Это было с неудовольствием отмечено как правыми, так и левыми. В «Фёлькишер беобахтер» появилась одна дискуссия, в которой говорилось, что я отважился вступить «в зону, где головы не сносить»» [13, с. 432].
Из числа консервативных революционеров «Рабочий» Эрнста Юнгера был высоко оценен (не считая Армина Молера) только Готтфридом Бенном, Юлиусом Эволой, который посвятил немецкому соратнику исследование ««Рабочий» в творчестве Эрнста Юнгера» (1960), и Мартином Хайдеггером, занявшимся анализом «Рабочего» зимним триместром 1939–1940 гг. во время своего преподавания во Фрайбургском университете. Кроме того, учитывая юнгеровские ретроспективные признания о том, что он «как раз хотел бы избежать того», чтобы из него «делали антимарксиста», поскольку он не «укладывается в марксову систему», но зато Маркс, «пожалуй, укладывается» [13, с. 434] в его, не удивляет то, что промарксистские сюжеты «Рабочего» встретили отзыв только со стороны национал-большевика Эрнста Никиша и Хуго Фишера, автора трудов «Ленин, Макиавелли Востока» и «Карл Маркс и его отношение к государству и экономике», в котором Марксова критика отчуждения приравнивалась к критике модернизма. С другой стороны, ортодоксальные марксисты в основном не жаловали Юнгерового «Рабочего», и даже Эрнст Никиш писал о том, что марксистские мотивы этого произведения – не более чем декорации [15].
Ведь Юнгер никогда не отрицал, что «анархия здесь – пробный камень того, что невозможно разрушить, что с восторгом испытывает себя посреди уничтожения, – она подобна смятению наполненных снами ночей, из которых дух с новыми силами восходит к новым порядкам» [13, с. 118–119]. Таким образом, Рабочий – Сверхчеловек, субъект переоценки всех ценностей и созидатель новых, вступает в альянс с техникой как самой революционной и нигилистической из сил (««Победное шествие техники» оставляет за собой широкий след из разрушенных символов» [13, с. 249]) именно с целью построения альтернативной иерархии («по крови», в юнгеровском «энергетическом» смысле), однако, столкнувшись с прецедентом становления нового мирового строя на руинах старого, в котором «соответствующие этим порядкам ценности» [12, с. 526] так и не стали видимы, в послевоенную эпоху приходит к выводу о том, что «на самом деле нигилизм может гармонично сосуществовать с дисциплинированным миром, и даже более того, для того, чтобы проявить свою активность в полном масштабе, он не может без него обойтись» [14, с. 23]. То есть Юнгер столкнулся с исторической реальностью глобализованного мира, «в котором нигилизм не только стал господствующим, но и, что хуже, превратился в нормальное состояние» [14, с. 42].
Во-первых, классическая монография «Консервативная Революция в Германии: 1918-1932» (первое издание датируется 1950 годом), которая легла в основу академической традиции исследования КР, принадлежит перу Армина Молера – немецко-швейцарского историка, а также личного секретаря, друга и соратника Эрнста Юнгера, всегда внимательно следившего за его творчеством и сильно впечатленного произведениями и харизмой своего знаменитого патрона. Именно Юнгера, как наиболее авторитетное лицо в праворадикальной среде, Молер хотел увидеть во главе объединенного антидемократического фронта послевоенной ФРГ (для идентификации которого на самом деле и была написана его академическая диссертация). Согласно Молеру, Эрнст Юнгер оказал решающее воздействие на течение национал-революционеров, выделяемое автором труда наряду с младоконсерваторами, фелькиш, бюндиш и «движением крестьян» (от последней рубрики он вскоре оказался).
Отсюда следующая причина первостепенной значимости взглядов Эрнста Юнгера в идейном составе КР. Так, движение национал-революционеров наиболее точно отображает парадоксальность сочетания «консерватизма» с «революцией» в названии парадигмы. И, несмотря на то, что основателем КР в Германии считается лидер ее младоконсервативного крыла Артур Мёллер ван ден Брук, движение национал-революционеров как наиболее «модерное» из перечисленных течений все-таки более репрезентативное для парадигмы, также известной под названием «Третий Путь» (между левой и правой, «модернизмом» и «консерватизмом», Западом и Востоком и т. п.) и отличительным свойством которой есть способность гармоничного соединения, на первый взгляд, несовместимых элементов столь же несовместимых идеологий.
Впрочем, самой распространенной версией идейной реконструкции КР (а таких версий столько же, сколько предпринявших попытку этой реконструкции исследователей) до недавних пор было сведение ее теоретического комплекса к младоконсервативному крылу, тогда как национал-революционный лагерь, для многих – «национал-большевистский», рассматривался как апофеоз нигилистической динамики модерна, имеющий довольно косвенное отношение к самой КР. Возможно потому, что у самого Молера та «группа, которая сделала популярным лозунг» о КР, оказалось маргинальной группировкой, которой приписывают «только очень условные революционные взгляды»» [5]. Тем не менее, в исследовательской литературе эта поляризация «консервативного» и «революционного» крыла КР – с недавних пор – теряет убедительность. К примеру, Дюпе еще в 1985 г. взял на вооружение «оба названия, усматривая в «национал-большевизме» ответвление «истинного и радикального революционного национализма», являвшего собой «высшую ступень консервативной революции»» [1]. Исследования 90-х гг. вообще подвергли сомнению однозначно антимодернистскую установку КР, подчеркивая, что ее можно рассматривать в качестве проекта альтернативного модерна (в частности, Рольф Петер Зиферле).
Следуя логике Дюпе – считать «лицом» КР «высшую ступень», а не какой-либо «срединный вариант» ее реализации (ведь сущность Третьего Пути в его контрапозиции по отношению к «умеренному» центру со склонностью к инструментальному распоряжению возможностями правого и левого экстремумов), – не удивляет сходство герменевтических тенденций историографии КР и творчества Эрнста Юнгера как ее наиболее репрезентативного теоретика. К его наследию в разное время были применены такие необычные характеристики, как «реакционный модернизм» (Джеффри Херф) [16, c. 3], «органологичний сверхмодерн» (Гельмут Кизель) [18, с. 109] и даже «консервативний модернизм» (Петер Козловски) [3]. Ганс Петер Шварц в исследовании 1962 г. определил Эрнста Юнгера как «консервативного анархиста» [20]. Легко заметить, что все эти комбинации являются структурными и содержательными аналогами словосочетания «КР».
С другой стороны, в случае КР есть прецедент нейтрализации парадоксальности соединения «консерватизма» с «революцией». Юлиус Эвола, как теоретик, творчество которого находится на стыке традиционализма и КР, апеллируя к этимологии термина «революция», связал ее с латинским субстантивом re-volvere (возвращение), тем самым превратив оксюморон «КР» чуть ли не в тавтологию. В то же время, именно Юлиус Эвола не уставал подчеркивать, что «для истинного революционного консерватора вопрос состоит в сохранении верности принципам, а не тем учреждениям и институтам прошлого, которые являются лишь частными формами выражения этих принципов, пригодными в конкретное время для конкретной страны» [7, с. 9].
И только в этом смысле Эвола согласился приравнять консервативный дух к традиционному; во всех же других смыслах он попросту не видел предмета «консервации». К тому же «революция» как возвращение к «истоку» и динамическая составляющая термина «КР» противопоставлялась именно «реакции» как несамостоятельной и неконструктивной позиции. Таким образом, учитывая, что «из ныне существующих социальных структур и институтов, мало что достойно «сохранения»» [7, с. 7], Эвола полностью реабилитировал «революционный» полюс термина «КР» в привычном смысле резкого качественного преобразования – и, безусловно, предполагающего разрушение того, что «недостойно сохранения».
«Нынешнее поколение будет жить в духе традиции, если ему удастся сочетать личную необходимость с высшей необходимостью поколения. Каким образом – совершенно неважно. Революция разрушает традицию как форму, но именно поэтому исполняет смысл традиции» [10, с. 97] – пожалуй, в этих словах Эрнста Юнгера периода его ваймарской публицистики «метаисторическое» и «динамическое» содержание традиции, о котором писал Эвола, выражено наиболее точно. Тем не менее, если Эвола, отсылая заинтересованных читателей к «прекрасному, хорошо документально обоснованному исследованию» [7, с. 8] Армина Молера («Люди и руины» были опубликованы в 1953 г.), считал, что у немецких консервативных революционеров еще остался шанс «обратиться к своему сравнительно недавнему историческому прошлому» [7, с. 8], то ностальгия «вильгельмистов» по такому прошлому «им, нигилистам» (имеется ввиду национал-революционный лагерь) была абсолютно неведома. Впрочем, наиболее яростные нападки на эпоху «вильгельмистов» свойственны именно «младоконсерватору» Артуру Мёллеру ван ден Бруку.
«Совершив «поворот к анархии», я отмежевался от нынешних консерваторов, которые по сути представляют собой тайных либералов. Была бы на то Божья воля, сегодня была бы и серьезная консервативная позиция, ибо только благодаря ей возможна плодотворная дискуссия с серьезными противниками. Но кому захочется связываться с духом эпохи, который упивается сознанием собственной важности лишь потому, что его разливают в старые меха?» [11, с. 183] – с этих же соображений у Юнгера можно найти критические замечания по поводу сравнительной морфологии как «музейного дела, занятия для коллекционеров, романтиков и любителей высокого стиля» [13, с. 147], хотя он высоко ценил произведения Освальда Шпенглера.
Отрывок из статьи «Соединяйтесь!» (1926) наглядно демонстрирует специфику позиции лидера революционных националистов: «Образ государства будущего прояснился за эти годы. Его корни будут питаться из различных источников. Оно будет национальным. Оно будет социальным. Оно будет вооруженным. Его структура будет авторитарной. Это будет государство, полностью отличное как Веймара, так и от старого кайзеровского рейха. Это будет современное националистическое государство. Таково государство будущего… [Национализм] не имеет ничего общего с буржуазным чувством, он радикально отличается от патриотизма довоенного времени, он динамичен, вспыльчив, полон витальной энергии наших больших городов, где он как раз процветает… и тем самым отличается от консервативного чувства жизни. Он не реакционен, а революционен с начала до конца» [Цит. по: 4, с. 333–334].
Впрочем, усматривать в творчестве Юнгера исключительно революционную (анархистскую, нигилистическую) компоненту не менее ошибочно. Здесь показательно еще одно понятие, которое воспроизводит напряжение, заложенное как в названии «КР», так и попытках сформулировать суть философско-политической позиции Юнгера. Речь идет о понятии «прусского анархизма», которое можно найти в первой редакции его «Сердца искателя приключений» (1929): «Чрезвычайно редкостное явление прусского анархиста стало возможным в то время, когда потерпели крушение все порядки; вооружившись одним лишь категорическим императивом сердца и неся ответственность только перед ним, он прочесывает хаос сил в поисках опоры для новых порядков» [Цит. по: 4, с. 336]. То есть уверенный активный нигилизм этого почитателя идей Фридриха Ницше имеет не только разрушительную, но и созидательную функцию, являясь необходимым звеном метафизической «переоценки всех ценностей» и обратной стороной поиска новых.
Таким же образом идейная платформа философско-политических произведений Эрнста Юнгера зеркально отражает несводимость КР к правой или левой идеологиям. Известный консервативно-революционный «манифест» философа – его эссе «Рабочий. Господство и гештальт» (1932), которое стало естественным итогом политической публицистки 1923-1933 гг., – уже тогда не вписывался ни в один из канонов классических модерных идеологий. Воспоминания Юнгера говорят сами за себя. «В Германии эту книгу встретило отрадное затишье. Она вышла в 1932 году, незадолго до Третьего рейха, но ни национал-социалисты, ни их противники не знали, что им с ней делать. В конце «Рабочего» было сказано, что его гештальт не ограничен ни национальными, ни социальными границами, а носит планетарный характер. «Техника – это униформа рабочего». Это было с неудовольствием отмечено как правыми, так и левыми. В «Фёлькишер беобахтер» появилась одна дискуссия, в которой говорилось, что я отважился вступить «в зону, где головы не сносить»» [13, с. 432].
Из числа консервативных революционеров «Рабочий» Эрнста Юнгера был высоко оценен (не считая Армина Молера) только Готтфридом Бенном, Юлиусом Эволой, который посвятил немецкому соратнику исследование ««Рабочий» в творчестве Эрнста Юнгера» (1960), и Мартином Хайдеггером, занявшимся анализом «Рабочего» зимним триместром 1939–1940 гг. во время своего преподавания во Фрайбургском университете. Кроме того, учитывая юнгеровские ретроспективные признания о том, что он «как раз хотел бы избежать того», чтобы из него «делали антимарксиста», поскольку он не «укладывается в марксову систему», но зато Маркс, «пожалуй, укладывается» [13, с. 434] в его, не удивляет то, что промарксистские сюжеты «Рабочего» встретили отзыв только со стороны национал-большевика Эрнста Никиша и Хуго Фишера, автора трудов «Ленин, Макиавелли Востока» и «Карл Маркс и его отношение к государству и экономике», в котором Марксова критика отчуждения приравнивалась к критике модернизма. С другой стороны, ортодоксальные марксисты в основном не жаловали Юнгерового «Рабочего», и даже Эрнст Никиш писал о том, что марксистские мотивы этого произведения – не более чем декорации [15].
Ведь Юнгер никогда не отрицал, что «анархия здесь – пробный камень того, что невозможно разрушить, что с восторгом испытывает себя посреди уничтожения, – она подобна смятению наполненных снами ночей, из которых дух с новыми силами восходит к новым порядкам» [13, с. 118–119]. Таким образом, Рабочий – Сверхчеловек, субъект переоценки всех ценностей и созидатель новых, вступает в альянс с техникой как самой революционной и нигилистической из сил (««Победное шествие техники» оставляет за собой широкий след из разрушенных символов» [13, с. 249]) именно с целью построения альтернативной иерархии («по крови», в юнгеровском «энергетическом» смысле), однако, столкнувшись с прецедентом становления нового мирового строя на руинах старого, в котором «соответствующие этим порядкам ценности» [12, с. 526] так и не стали видимы, в послевоенную эпоху приходит к выводу о том, что «на самом деле нигилизм может гармонично сосуществовать с дисциплинированным миром, и даже более того, для того, чтобы проявить свою активность в полном масштабе, он не может без него обойтись» [14, с. 23]. То есть Юнгер столкнулся с исторической реальностью глобализованного мира, «в котором нигилизм не только стал господствующим, но и, что хуже, превратился в нормальное состояние» [14, с. 42].
0 коментарів